Отношения с властью
Часть вторая. Страх. «Мне хочется бежать от моего порога…»

В стихах 20-х и 30-х годов Мандельштам активизирует диалог с собственным временем, в них особое значение приобретает социальное начало, открытость авторского голоса. Сверхличной темой становится то, что происходит со страной, с народом. Новая глава – преодоление страха

<...> Мне хочется бежать от моего порога.
Куда? На улице темно,
И, словно сыплют соль мощеною дорогой,
Белеет совесть предо мной. <...>

Несколько стихотворений в 24-25-м гг., а за ними пятилетний перерыв, почти полное молчание. В 30-м году путешествие в Армению, цикл шершавых, терпких стихов о ней, и следом, в октябре, - серия ужаса:

Куда как страшно нам с тобой,
Товарищ большеротый мой!

Ох, как крошится наш табак,
Щелкунчик, дружок, дурак!

А мог бы жизнь просвистать скворцом,
Заесть ореховым пирогом...

Да, видно, нельзя никак.

(1930)

ЛЕНИНГРАД

Я вернулся в мой город, знакомый до слез,
До прожилок, до детских припухлых желез. <...>
Петербург, я еще не хочу умирать:
У тебя телефонов моих номера.

Петербург, у меня еще есть адреса,
По которым найду мертвецов голоса.

Я на лестнице черной живу, и в висок
Ударяет мне вырванный с мясом звонок.

И всю ночь напролет жду гостей дорогих,
Шевеля кандалами цепочек дверных.

(Декабрь 1930)

Мы с тобой на кухне посидим,
Сладко пахнет белый керосин.

Острый нож да хлеба каравай...
Хочешь, примус туго накачай,

А не то веревок собери
Завязать корзину до зари,

Чтобы нам уехать на вокзал,
Где бы нас никто не отыскал.

(Январь 1931)

Помоги, Господь, эту ночь прожить,
Я за жизнь боюсь - за твою рабу...
В Петербурге жить - словно спать в гробу.

(1931)

Нет, не спрятаться мне от великой муры
За извозчичью спину - Москву.
Я трамвайная вишенка старой поры
И не знаю, зачем я живу.

Мы с тобою поедем на "А" и на "Б"
Посмотреть, кто скорее умрет,
А она то сжимается, как воробей,
То растет, как воздушный пирог. <...>

(Январь 1931)

Уже не просто страх - судорога, тоска предсмертная... Пока он не совершил ничего определенно опасного, тяжелой "вины" на нем еще нет. Некоторые стихи еще печатаются в "Звезде", в "Новом мире", в "Литературной газете", и по числам представляется, что издатели выдергивали невысохшие строчки у автора из-под рук. У супругов не было ни жилья, ни денег, но то была их хроническая болезнь, в этом смысле 31-й год обыкновенен.
Вот что в этом случае пишет о Мандельштаме его жена, Надежда Яковлевна: «Он страха не знал, хотя мог испугаться любой чепухи… Он пугался тени зла, но страха не знал. Объяснить этого я не могу, но видела собственными глазами, что он прожил без страха. Его свобода заключалась в радости. Он на время потерял радость…»
Сквозь всю лирику конца 20–-х годов проходит сквозной нитью мотив жалобы: "И мне уже не хватает меня самого"; "Уж до чего шероховато время, / Я все-таки люблю его за хвост ловить"; Я не хочу средь юношей тепличных / Разменивать последний грош души; "Я — непризнанный брат, отщепенец в народной семье"; "Измеряй меня, край, перекраивай" и т.п.
В этих признаниях-жалобах, помимо печали, настойчиво звучит и надежда на преодоление усталости, одиночества, на то, что "придет выпрямительный вздох".
На исходе 20-х годов Мандельштам понял всю иллюзорность надежд на возможность равноправного сотрудничества людей культуры с властью, понял, какой страшной и унизительной ценой надо платить за видимость сотрудничества, увидел, на кого делает ставку власть, - и вернулся к оппозиции, прекрасно понимая, чего это будет стоить ему.
В «Четвертой прозе», написанной на переломе от 20-х к 30-м годам, переломе, который хрустом костей оглушил страну, Мандельштам подвел итог своим отношениям – даже не с властью! – с гигантской системой мировоззрения, основанного на антикультуре, на аморализме, на презрении к личности человека. Посланец гармонической культуры сводит здесь высокие счеты с разорванным, безжалостным, кризисным сознанием.

Прославим роковое бремя,
Которое в слезах народный вождь берет,
Прославим власти сумрачное бремя,
Ее невыносимый гнет.
В ком сердце есть, тот должен слышать, время,
Как твой корабль ко дну идет. <...>

Ну что ж, попробуем: огромный, неуклюжий,
Скрипучий поворот руля.
Земля плывет. Мужайтесь, мужи,
Как плугом океан деля.
Мы будем помнить и в летейской стуже,
Что десяти небес нам стоила земля.

(Март 1918)
Вот что говорит по поводу "Сумерек" Илья Эренбург: "...тогда не только я, но и многие писатели старшего поколения, да и мои сверстники еще не понимали масштаба событий. Но именно тогда молодой петроградский поэт, которого считали салонным, ложноклассическим, далеким от жизни, тщедушный и мнительный Осип Мандельштам написал замечательные строки: "Ну, что ж, попробуем: огромный, неуклюжий, скрипучий поворот руля"..."
Для Мандельштама сущность новой власти обнажилась с первых дней, и он ощутил роковой смысл несовместимости с нею. Предчувствие трагедии сделалось постоянным спутником, с которым предстояло жить, но срок развязки пока еще казался далеким.