портрет

Портрет
Немногие из русских поэтов ощущали ход собственной жизни как историю Росси с той силой, что присуща была в этом отношении Мандельштаму. Не только историкам литературы, но и социальным психологам еще предстоит думать над загадкой – почему именно Осип Мандельштам, хрупкий, тяжело переносивший бытовые лишения (хотя и встречавший их с достоинством), вовсе не отличавшийся бесстрашием, нестойкий на допросах, рафинированный интеллигент-интеллектуал с измотанными нервами, а отнюдь не собранный политический борец, почему именно он – единственный! – в страшном 1933 году (позади чудовищное преступление власти – голод, подавивший крестьянство, впереди – убийство Кирова и террор), - почему именно он решился бросить открытый вызов Величайшему Палачу Всех Времен и Народов, написав и распространив стихотворение «Мы живем под собою не чуя страны…»? Как объяснить этот феномен человека, о котором Надежда Яковлевна Мандельштам сказала с беспристрастной точностью – «всем напуганный и ничего не боящийся»?
Немаловажную роль в анализе литературных трудов поэта играет рассмотрение его психо-эмоционального портрета, который в случае Мандельштама являлся непосредственной проекцией его сложного духовного и психологического состояния. О внешности Осипа Эмильевича сочиняли многочисленные анекдоты и небылицы, его нестандартное поведение, экспрессивные, порой неожиданные поступки вызывали удивление, смех, сочувствие. Но каждая черта его говорила о неадекватности своему веку, так жестоко перемоловшему и проглотившему его, о духе несломленном, не дававшем покоя поэтической совести Мандельштама. Собирая воспоминания друзей и просто современников, мысленно восстанавливая каждую мимическую морщинку поэта, мы сталкиваемся уже не с кумиром, не с автором, не с хрестоматийным именем, но с человеком, настоящим, когда-то жившим, дышавшим, как мы, но только когда-то. Рассказывая о судьбе Мандельштама, мне хотелось бы начать движение от частного, личного, человеческого, уникального, а именно с внешности и портрета, вопреки системе, погубившей миллионы таких же личных и частных. Для начала обратимся к воспоминаниям и свидетельствам.
«По соседству с нами, за отдельным столиком, сидел какой-то юноша, привлекший наше внимание своей не совсем обычной наружностью. Больше всего он был похож на цыпленка, и это сходство придавало ему несколько комический вид. Но вместе с тем в чертах его лица и в красивых грустных глазах было что-то очень привлекательное…
Больше всего меня поражала в нем его необыкновенная впечатлительность. Казалось, для него действительно были еще новы "все впечатленья бытия", и на каждое из них он откликался всем своим существом. В нем была тогда юношеская экспансивность и романтическая восторженность, плохо вяжущаяся с его позднейшим поэтическим обликом» (Михаил Карпович) 1907 г.
«Щуплый, маленький, с закинутой назад головкой, на которой волосы встают хохолком, он важно запевает баском свои торжественные оды, похожий на молоденького петушка, но, безусловно, того, что пел не на птичьем дворе, а у стен Акрополя. Легко понять то, чего, собственно говоря, и понимать не требуется, портрет, в котором все цельно и гармонично» (Илья Эренбург).
1917-18 гг.
"Осип Мандельштам пасся, как овца по дому, скитался по комнатам, как Гомер. Человек он в разговоре чрезвычайно умный. <...> Ахматова говорит про него, что он величайший поэт. Мандельштам истерически любит сладкое. Живя в очень трудных условиях, без сапог, в холоде, он умудрялся остаться избалованным. Его какая-то женская распущенность и птичье легкомыслие были не лишены системы. У него настоящая повадка художника, а художник и лжет для того, чтобы быть свободным в единственном своем деле, - он как обезьяна, которая, по словам индусов, не разговаривает, чтобы ее не заставили работать" (Виктор Шкловский).
"...это странное и обаятельное существо, в котором податливость уживалась с упрямством, ум с легкомыслием, замечательные способности с невозможностью сдать хотя бы один университетский экзамен, леность с прилежностью, заставлявшей его буквально месяцами трудиться над одним неудающимся стихом, заячья трусость с мужеством почти героическим - и т.д. Не любить его было невозможно... <...> В часы обеда и ужина [он] появлялся то там, то здесь, заводил интереснейшие беседы и, усыпив внимание хозяев, вдруг объявлял: - Ну, а теперь будем ужинать!.." (Вл.Ходасевич).
"Однако его творчество не отражало ни этой убогости, ни преследовавших его <...> житейских "катастроф". Ветер вдохновения проносил его поверх личных испытаний. В жизни чаще всего вспоминается мне М. смеющимся. <...> А в стихах <...> о себе, о печалях своих если и говорил, то заглушенно, со стыдливой сдержанностью. Никогда не жаловался на судьбу, не плакал над собой" (С.Маковский).
«Мандельштам был одним из самых блестящих собеседников: он слушал не самого себя и отвечал не самому себе, как сейчас делают почти все. В беседе был учтив, находчив и бесконечно разнообразен. Я никогда не слышала, чтобы он повторялся или пускал заигранные пластинки….
Любил говорить про что-то, что называл своим "истуканством". Иногда, желая меня потешить, рассказывал какие-то милые пустяки. Смешили мы друг друга так, что падали на поющий всеми пружинами диван на "Тучке" и хохотали до обморочного состояния...
Я познакомилась с О. Мандельштамом на "Башне" Вячеслава Иванова весной 1911 года. Тогда он был худощавым мальчиком с ландышем в петлице, с высоко закинутой головой, с ресницами в полщеки» (А. Ахматова).
«Мандельштам был очень ласков, — вспоминает Артур Лурье, — близких своих друзей он любил гладить по лицу с нежностью, ничего не говоря, а глядя на них сияющими и добрыми глазами».
«Мандельштам — самое смешливое существо на свете», — заявляет Георгий Иванов.
А вот, что вспоминает об Осипе его младший брат Евгений: «Об учебе Осипа в младших классах мы можем судить не только на основании моих или Осиных воспоминаний. У меня сохранился любопытный документ — “Сведения об успехах и поведении ученика 3 класса Тенишевского училища Мандельштам Осипа за 1901/2 г.”. Он представляет собой перечень характеристик Осипа и его успехов в занятиях, написанных преподавателями различных предметов. Причем уже тогда, в гимназисте третьего класса, некоторые преподаватели отмечают черты характера, которые сохранились у Осипа на всю жизнь. Пожалуй, наиболее интересен в этом отношении отзыв преподавателя географии: “Очень способный и необыкновенно старательный мальчик, правдив, очень впечатлителен и чувствителен к обиде и порицанию, владеет хорошо слогом...
И в годы признания и поэтической славы, и в годы неурядиц и бед Осип оставался верен себе и очень часто в общении с людьми утверждал свое право на исключительность, перенося это не только на быт, но и на деловые отношения с издательствами, редакциями, Союзом писателей. Мог написать и наговорить в такие минуты людям много обидного, оскорбительного. Он был “взрывчатым”, быстро воспламенялся, но и легко остывал».
Н.Чуковский написал: "...у него никогда не было не только никакого имущества, но и постоянной оседлости - он вел бродячий образ жизни ...я понял самую разительную его черту - безбытность. Это был человек, не создававший вокруг себя никакого быта и живущий вне всякого уклада".
В.Шкловский сказал о Мандельштаме: "Это был человек... странный... трудный... трогательный... и гениальный!"
Так написал о нем один из самых известных питерских эссеистов Самуил Лурье: «Дамы влюблялись в него не пылко и ненадолго: слишком был безобидный, совсем без демонизма. Разве что капризный, а в сущности — смешно сказать о поэте — кроткий. Вообще почти смешной: телосложение пингвина, походка, как у Чарли Чаплина. Повадка щегла — лицо донельзя человеческое — и божественный ум! Ни одна не бывала с ним счастлива — но так весело не было ни с кем.

Ты запрокидываешь голову —
Затем, что ты гордец и враль.
Какого спутника веселого
Привел мне нынешний февраль! — писала Цветаева».

«Тоненький, щуплый, с узкой головой на длинной шее, с волосами, похожими на пух, с острым носиком и сияющими глазами, он ходил на цыпочках и напоминал задорного петуха. Появлялся неожиданно, с хохотом рассказывал о новой свалившейся на него беде, потом замолкал, вскакивал и таинственно шептал: «Я написал новые стихи». Закидывал голову, выставляя вперед острый подбородок, закрывал глаза — у него были веки прозрачные, как у птиц, и редкие длинные ресницы веером, — и раздавался его удивительный голос, высокий и взволнованный, его протяжное пение, похожее на заклинание или молитву. Читая стихи, он погружался в «аполлинический сон», опьянялся звуками и ритмом. И когда кончал, смущенно открывал глаза, просыпался» (Константин Мочульский).
Эти и многие другие свидетельства позволяют прейти к более общему рассмотрению психо-эмоционального портрета Мандельштама. У Арсения Тарковского есть стихотворение, в котором выразительно запечатлен неповторимый облик О. Мандельштама:

Мандельштам был истинным аристократом духа – то есть высоким демократом по своему мировосприятию. Его культура проницала и объединяла самые разные пласты социального сознания. Он чрезвычайно ценил этот демократизм в русской литературе – от Пушкина до Некрасова. В нем совершенно не было интеллектуального снобизма и стремления отмежевать культуру от быта. Себя он сознавал посланником русской и мировой культуры в новой эпохе, в повседневной жизни, а культура была для него равнозначна абсолютной ответственности.