Реквием

Реквием – одно из важнейших произведений в творческой биографии Ахматовой. И создавалось оно в один из самых тяжелых для поэтессы периодов – во время репрессий 1935-40 годов, когда судьба один за другим наносила ей удары. Так, в 1935 году были арестованы ее сын Лев Гумилев и муж Н.Н.Пунин, затем в 38 году вновь арестован сын, в ссылке умирает Мандельштам…
«Реквием» стал мемориалам всем жертвам сталинской тирании, однако он значим не только как отдельное литературное произведение: без него нельзя понять ни жизни, ни творчества, ни личности Ахматовой. Критик А. Урбан считал, что именно публикация «Реквиема» навсегда покончила с легендой об Ахматовой «как о поэте исключительно камерном».
Все этапы «хождения по мукам» поэта с документальной точностью отражены в поэме, которые затем переходят в эпопею о судьбе Матери, Родины и Народа. Написание
Цикл открывает стихотворение об утре ареста Пунина:

«Уводили тебя на рассвете,
За тобой, как на выносе, шла,
В темной горнице плакали дети,
У божницы свеча оплыла.
На губах твоих холод иконки,
Смертный пот на челе... Не забыть!
Буду я, как стрелецкие женки,
Под кремлевскими башнями выть.»

Несмотря на то, что, по воспоминаниям Ахматовой, ее взаимоотношения мужем были довольно сложными, это короткое стихотворение говорит о большой ее привязанности к нему. Анна Ахматова обращается к истории русского средневековья, сравнивая себя со «стрелецкими женками». Уже звучит фраза, имеющая ключевое значение для поэмы: «Не забыть!» В те годы поэтесса вынуждена была просить своих ближайших друзей (в том числе Лидию Чуковскую) учить ее стихи наизусть, чтобы они не забылись и не пропали. Ахматова рисковала жизнью, продолжая творить даже под гнетом власти, сохраняя тем самым культуру русской поэзии. Это ли не акт гражданского мужества, не героизм и не подвиг?

Оставшаяся часть цикла посвящен сыну Ахматовой и его аресту. Лев Гумилев был арестован несколько раз: в 1935 году и в марте 1938. Тогда, во второй раз, Льва после 17 месяцев следствия приговорили к смерти, однако позднее приговор заменили на ссылку. Впрочем, А. эти события не застали врасплох, не вызвали паники и ужаса – она уже прошла через подобное ранее, в 17 и затем в 21 году, когда был казнен ее первый муж Николай Гумилев. «Ахматова в то время жила в крайней нищете, обходясь в основном черным хлебом и чаем без сахара. Она была очень худой и часто болела. Но в любом состоянии и в любую погоду, часто в мороз, приходилось ей стоять в бесконечных очередях,» - пишет в своей биографической книге Аманда Хейт. В «Реквиеме» можно увидеть много точных фактов, например «Как трехсотая, с передачею,/Под крестами будешь стоять…», «Семнадцать месяцев кричу,/Зову тебя домой…», «Чтоб я увидела верх шапки голубой/И бледного от страха управдома».
В «Реквиеме» Ахматовой нужно было выразить свои личные страдания. Но для того, чтобы выразить в слове эти муки, А. необходимо их было пережить, но, поскольку это были муки материнские, они неизбежно вели к сопереживанию страданиям Марии, Матери Божьей. Главы "Реквиема" соответствуют этапам ее Крестного пути. Арест Льва Гумилева, поводом для которого послужило, по-видимому, лишь то, что он был сыном Ахматовой и Гумилева, только усугублял се материнскую трагедию. Но от чего в "Реквиеме" буквально стынет в жилах кровь, так это от сознания неизбежности, граничащей с необходимостью, всего происходящего у Распятия, когда "хор ангелов великий час восславил". И когда рыдала Мария Магдалина, "...туда, где молча Мать стояла, / Так никто взглянуть и не посмел". Марии, Матери Христа, противопоставлена Мария Магдалина, которая потеряла Христа и обретет Его лишь тогда, когда Он явится к ней после Воскресения. Марии же, его Матери, приходится все это наблюдать, сознавая, что помочь ничем нельзя, как бы ни была сильна ее материнская любовь, и что Его страдания необходимы во исполнение Божественного Замысла.
В этом, пожалуй, и состоит трагедия Ахматовой-матери, которую мы видим в «Реквиеме». Она не смотрит на Марию со стороны, но видит мир ее глазами.
«Реквием» открывается прозаическим пассажем, который Ахматова назвала «Вместо предисловия», и где рассказывается о разговоре с соседкой по тюремной очереди:
«- А это вы можете описать?
И я сказала:
- Могу.
Тогда что-то вроде улыбки скользнуло по тому, что некогда было ее лицом».

Далее идет четверостишие, написанное позже всего. Помещенное в начале, оно звучит как будто эпитафией себе:
«Нет, и не под чуждым небосводом,
И не под защитой чуждых крыл, -
Я была тогда с моим народом,
Там, где мой народ, к несчастью, был.»

В «Посвящении» Ахматова «шлет прощальный свой привет» таким же, как она, одиноким и истерзанным страданиями женщинам:
Перед этим горем гнутся горы,
Не течет великая река,
Но крепки тюремные затворы,
И за ними "каторжные норы"
И смертельная тоска.
Для кого-то веет ветер свежий,
Для кого-то нежится закат -
Мы не знаем, мы повсюду те же,
Слышим лишь ключей постылый скрежет
Да шаги тяжелые солдат.
Подымались, как к обедне ранней,
По столице одичалой шли,
Там встречались, мертвых бездыханней,
Солнце ниже и Нева туманней,
А надежда все поет вдали.
Приговор... И сразу слезы хлынут,
Ото всех уже отделена,
Словно с болью жизнь из сердца вынут,
Словно грубо навзничь опрокинут,
Но идет... Шатается... Одна...
Где теперь невольные подруги
Двух моих осатанелых лет?
Что им чудится в сибирской вьюге?
Что мерещится им в лунном круге?
Им я шлю прощальный свой привет.

Их, подруг по несчастью, сближало ощущение одиночества в своем горе. В десяти стихотворениях, образующих основной корпус цикла, Ахматова говорит не о тех, а за тех и от имени тех других, которые вместе с ней составляют великое множество. И достигает она этого, рассказывая об одной лишь единственной женщине - о себе. Пройдя через все муки, она солидарна со всеми женщинами, кому выпала та же доля.
В пятом стихотворении «Реквиема» Анна Ахматова появляется ощущение невероятности столь огромных страданий. Ей словно не верится, что все это происходит с ней:

Нет, это не я, это кто-то другой страдает.
Я бы так не могла, а то, что случилось,
Пусть черные сукна покроют,
И пусть унесут фонари...
Ночь.

Рваная форма стихотворения, нереальность происходящего наталкивают на мысль о безумии. То же самое можно увидеть и в следующем стихотворении, где Ахматова вновь смотрит на себя саму со стороны:

Показать бы тебе, насмешнице
И любимице всех друзей,
Царскосельской веселой грешнице,
Что случится с жизнью твоей…

На следующем этапе своего Крестного пути Ахматова уже не пытается казаться сильной и всепонимающей, гордость не имеет никакой ценности:

Семнадцать месяцев кричу,
Зову тебя домой,
Кидалась в ноги палачу,
Ты сын и ужас мой.
Все перепуталось навек,
И мне не разобрать
Теперь, кто зверь, кто человек,
И долго ль казни ждать.
И только пышные цветы,
И звон кадильный, и следы
Куда-то в никуда.
И прямо мне в глаза глядит
И скорой гибелью грозит
Огромная звезда.

И то же самое – в следующем стихотворении:

Легкие летят недели,
Что случилось, не пойму.
Как тебе, сынок, в тюрьму
Ночи белые глядели,
Ночи белые глядели,
Как они опять глядят
Ястребиным жарким оком,
О твоем кресте высоком
И о смерти говорят.

Однако в «Приговоре» поэт вновь обретает силу:

И упало каменное слово
На мою еще живую грудь.
Ничего, ведь я была готова,
Справлюсь с этим как-нибудь.
У меня сегодня много дела:
Надо память до конца убить,
Надо, чтоб душа окаменела,
Надо снова научиться жить…

Ахматова больше не хочет помнить о своих страданиях, которые держат ее в своем плену и не дают жить дальше. Но все же она не отступает. Поэтесса осознает, что ей предначертано, что она должна пройти по выбранному пути до конца, несмотря на все те душевные муки, которых она не может избежать.

В десятом стихотворении "К смерти" и в одиннадцатом "Уже безумие крылом..." она преодолевает еще два этапа испытаний: моление о желанной, но не дарованной ей смерти - "да минет меня чаша сия" - и, наконец, безумие. Она широко отворяет двери смерти:

Ты все равно придешь - зачем же не теперь?
Я жду тебя - мне очень трудно.
Я потушила свет и отворила дверь
Тебе, такой простой и чудной.
…
Мне все равно теперь…

В безумии познает она всю глубину одиночества. Уже не нужно умерщвлять память, воспоминания просто остаются в прошлом. Много лет назад, в 1914-1916 годах, Ахматова писала о мгновении счастья, которое она хотела бы пронести через всю жизнь, каким бы тяжелым ни был ее путь, но сейчас ей не дано взять с собой даже воспоминание о страданиях сына:

Уже безумие крылом
Души накрыло половину,
И поит огненным вином
И манит в черную долину.
И поняла я, что ему
Должна я уступить победу,
Прислушиваясь к своему,
Уже как бы чужому бреду.
И не позволит ничего
Оно мне унести с собою
(Как ни упрашивать его
И как ни докучать мольбою):
Ни сына страшные глаза -
Окаменелое страданье,
Ни день, когда пришла гроза,
Ни час тюремного свиданья,
Ни милую прохладу рук,
Ни лип взволнованные тени,
Ни отдаленный легкий звук -
Слова последних утешений.

В "Распятии", двенадцатом стихотворении цикла, среди стоящих у Креста мы видим не только Мать, достигшую после всех страданий такого понимания Божественного замысла, что нам, простым смертным, на нее и взглянуть нельзя, но еще и Иоанна и Марию Магдалину. Они воплощают уже пройденные этапы страданий:
Магдалина - мятежное страдание, страдание стрелецких жен, Иоанн - тихое оцепенение человека, который старается убить память, чтобы, когда жизнь лишится смысла, существовать в бесцветной пустоте. В "Приговоре" каменела душа, здесь каменеет Иоанн:

1
Хор ангелов великий час восславил,
И небеса расплавились в огне.
Отцу сказал: "Почто Меня оставил!"
А Матери: "О, не рыдай Мене..."

2
Магдалина билась и рыдала,
Ученик любимый каменел,
А туда, где молча Мать стояла,
Так никто взглянуть и не посмел.

В двух стихотворениях "Эпилога" Ахматова от образа одинокой в своем горе женщины, которая, в слиянии с Марией, Матерью Христа, приобретает всечеловеческое звучание, вновь переходит к описанию тех многих Марий, которым она посвятила эти стихи. Первое из этих двух стихотворений рассказывает о том, что страдания и страх делают с людьми:

Узнала я, как опадают лица,
Как из-под век выглядывает страх,
Как клинописи жесткие страницы
Страдание выводит на щеках,
Как локоны из пепельных и черных
Серебряными делаются вдруг.
Улыбка вянет на губах покорных,
И в сухоньком смешке дрожит испуг.
И я молюсь не о себе одной,
А обо всех, кто там стоял со мною
И в лютый холод, и в июльский зной
Под красною ослепшею стеною.

Однако сознание своего Креста - это не только безвольное приятие ужаса происходящего, но и способность взглянуть ему прямо в глаза. И речь тут уже не идет о желании отгородиться черным сукном, или, как когда-то давно, заслониться покровом Богородицы, и о непонимании. Поэтесса слишком хорошо все понимает и может не отводить своего взгляда от окружающего кошмара, потому что до конца испила чашу страдания и ей уже нечего бояться. Ахматовой не страшно даже само безумие. Она прошла и через это и, поддавшись было ему, чудесным образом прозрела: там, где она отчаянно пыталась почерпнуть силу, ее не оказалось, и когда она испробовала все пути и у нее уже нечего было отнять, она обнаружила в себе такую силу, о которой и помыслить не могла.
В заключительном стихотворении "Эпилога" голос ее становится тверже:

Опять поминальный приблизился час.
Я вижу, я слышу, я чувствую вас:
И ту, что едва до окна довели,
И ту, что родимой не топчет земли,
И ту, что, красивой тряхнув головой,
Сказала: "Сюда прихожу, как домой!"
Хотелось бы всех поименно назвать,
Да отняли список, и негде узнать.
Для них соткала я широкий покров
Из бедных, у них же подслушанных слов.
О них вспоминаю всегда и везде,
О них не забуду и в новой беде,
И если зажмут мой измученный рот,
Которым кричит стомильонный народ,
Пусть так же они поминают меня
В канун моего погребального дня.
А если когда-нибудь в этой стране
Воздвигнуть задумают памятник мне,
Согласье на это даю торжество,
Но только с условьем - не ставить его
Ни около моря, где я родилась:
Последняя с морем разорвана связь,
Ни в царском саду у заветного пня,
Где тень безутешная ищет меня,
А здесь, где стояла я триста часов
И где для меня не открыли засов.
Затем, что и в смерти блаженной боюсь
Забыть громыхание черных марусь,
Забыть, как постылая хлюпала дверь
И выла старуха, как раненый зверь.
И пусть с неподвижных и бронзовых век,
Как слезы, струится подтаявший снег,
И голубь тюремный пусть гулит вдали,
И тихо идут по Неве корабли.

Эти поминальные строки - не утешение, к которому можно прибегнуть, когда уже все потеряно, но и не призыв вычеркнуть все это из памяти, чтобы продолжать жить. Это яростный крик женщины, у которой уводят на рассвете мужа: "Не забыть!" Ахматова согласна запечатлеть память о себе, только если это станет вечным напоминанием о пережитом ужасе, о той старухе, что "выла, как раненый зверь". В каком-то смысле "Реквием" и стал таким памятником. Он воздвигнут не ей, не поэту, а тем женщинам, что стояли в тюремных очередях. Если страдания, которые выпали на долю ей и ее современницам, будут преданы забвению или вычеркнуты из истории, они могут повториться. Только создав нечто более долговечное, чем короткая людская память, которая готова легко забыть обиды и боль, может Ахматова считать исполненным свой обет: не только не забыть, но и не допустить забвения.