Лирика

30-40 года ХХ века – переходный этап в творчестве Анны Ахматовой. Первый период – 1910-1930 годы – подходит к концу. Ахматова отходит от прежде столь характерной для нее предметности, от слова, не перестроенного метафорой, однако все еще продолжает традиции Пушкина: вещь в стихе остается вещью, конкретностью, получая в то же время обобщенный смысл.
Во втором периоде творчества, охватывающем 1940-1960 годы, стих Ахматовой эволюционирует. Все больше появляется переносных значений, слово подчеркнуто символично. В них впервые раскрывается неповторимое ахматовское видение мира с его всеобъемлющей точностью – предметной, психологической, даже точностью отвлеченных понятий.
Помимо этого, в 30-40 годы в творчестве Ахматовой усиливается роль исторических параллелей и образов, связанных с историей. Поэтесса рассматривает историю как состояние «перетекания» настоящего в прошлое. Это придавало ее стихам ни с чем не сравнимый внутренний драматизм и трагическую напряженность («Северные элегии»).

Позднее стихи времен репрессий были объединены в сборники «Тростник» и «Седьмая книга». Среди них было много посвящений и воспоминаний о прошлом. Так, например, стихотворение «Заклинание» по содержанию перекликается со стихотворением Николая Гумилева, в котором он сравнивал свою жену с колдуньей («Из логова змиева»).

Заклинание
Из тюремных ворот,
Из заохтенских болот,
Путем нехоженым,
Лугом некошеным,
Сквозь ночной кордон,
Под пасхальный звон,
Незваный,
Несуженый, –
Приди ко мне ужинать.

Действительно, словно ведьма, призывает Ахматова «незваного, несуженого» придти к ней. Впрочем, надежды на его возвращения быть не может, и тем безнадежнее и зловещее звучат строки «Заклинания».
Еще одним частым адресатом стихотворений Ахматовой был Осип Мандельштам. Она дружила с семьей Мандельштамов, приезжала к сосланному в Воронеж другу. Посвященное ему стихотворение она так и назвала «Воронеж». Большая часть его посвящена описанию города, и лишь под конец поэтесса, словно невзначай, упоминает «опального поэта». Здесь, как и в стихотворении «Муза», заходит речь о творчестве – здесь оно идет рука об руку со страхом. Однако поэзия не приносит утешения или избавления. Напротив, она, возможно, еще и усугубляет тревожное состояние опального поэта.

Воронеж
О. М<андельштаму>
И город весь стоит оледенелый.
Как под стеклом деревья, стены, снег.
По хрусталям я прохожу несмело.
Узорных санок так неверен бег.
А над Петром воронежским – вороны,
Да тополя, и свод светло-зеленый,
Размытый, мутный, в солнечной пыли,
И Куликовской битвой веют склоны
Могучей, победительной земли.
И тополя, как сдвинутые чаши,
Над нами сразу зазвенят сильней,
Как будто пьют за ликованье наше
На брачном пире тысячи гостей.

А в комнате опального поэта
Дежурят страх и муза в свой черед.
И ночь идет,
Которая не ведает рассвета.

Писала Ахматова и о муже Н. Пунине. Сложные взаимоотношения с ним дали почву для многих стихотворений, в том числе и «От тебя я сердце скрыла…». В нем она описывает тяжелую совместную жизнь, ведь возможности уехать у Ахматовой в то время не было: «Прирученной и бескрылой я в дому твоем живу…».
Другое полное горечи стихотворение еще яснее описывает взаимоотношения, которые Ахматова описывает как «одиночество вдвоем». В нем поэтесса открыто говорит о всех своих несчастьях и душевных муках:

Я пью за разоренный дом,
За злую жизнь мою,
За одиночество вдвоем,
И за тебя я пью, -
За ложь меня предавших губ,
За мертвый холод глаз,
За то, что мир жесток и груб,
За то, что Бог не спас.

Одним из важнейших лирических произведений Ахматовой тех лет является стихотворение «Муза». Участь всякого поэта трагична, но, несмотря на это, он вынужден подчиняться музе и творить. Также и Ахматова не может противостоять необходимости писать. «Пред милой гостьей с дудочкой в руке» становится неважным все остальное, и поэт вынужден жертвовать всем, что ему дорого, ради творчества.

Муза
Когда я ночью жду ее прихода,
Жизнь, кажется, висит на волоске.
Что почести, что юность, что свобода
Пред милой гостьей с дудочкой в руке.

И вот вошла. Откинув покрывало,
Внимательно взглянула на меня.
Ей говорю: "Ты ль Данту диктовала
Страницы Ада?" Отвечает: "Я".
1924
Казанская, 2

Сама поэтесса так писала о себе и о творчестве во времена сталинских репрессий:
«Я – поэт 1940-го года».
«С 1935 г. я снова начинаю писать, но почерк у меня изменился, но голос уже звучит по-другому… Возврата к прежней манере не может быть… 1940 – апогей. Стихи звучали непрерывно, наступая на пятки…»